Креативный редактор Sobesednik.ru поговорил с режиссером Андреем Кончаловским о прошлом, настоящем и будущем России.

В Венеции — где Кончаловский получил в 1962 году главный приз на фестивале фильмов для юношества, — 54 года спустя ему вручили режиссерского Серебряного льва за «Рай». Эта черно-белая, острая, литературная, очень умная картина, никак не вписывающаяся в европейский мейнстрим, — кажется мне его второй подряд большой удачей (после «Белых ночей почтальона Тряпицына»). Сейчас он приступает к съемкам фильма о Микеланджело под условным названием «Грех»: кастинг начинается зимой. Сценарий я читал, разглашать ничего не могу, но должен сказать, что если фильм окажется на уровне этого киноромана, это будет третий подряд шедевр, совершенно не похожий на все предыдущие. Правда, тот же Кончаловский сказал, что если замысел удается воплотить на 20 процентов — это большая удача: норма — 5.
— Первой реакцией на «Рай» у большинства зрителей становится недоумение.

— Мне кажется, что разъяснять свое кино — это форма интеллектуального онанизма. Когда я немного отошел от фильма и посмотрел на него отстраненно, я, к своему удивлению, обнаружил в нем больше литературы, чем кинематографа. Почему-то это мне напомнило Томаса Манна. Но я такую задачу себе не ставил.

— Именно он.

— Я пришел к выводу, чтобы режиссер не формулировал приступая к съёмкам, всё равно получается «не про это». Конечно, необходима некая энергия, чтобы двигаться к цели, которую Толстой называл «энергией заблуждения». Если у зрителя возникает недоумение, если поступок героини в финале не имеет объяснения, режиссеру бессмысленно с ним спорить. Пускай зрители спорят между собой. 
— Меня там больше испугал эпизод, когда она целует немца, сползает на колени и кричит: да, вы, наверное, имеете право на все это, вы великая нация… 
— Ну что ж — испугал, так испугал. Даже когда человек ведет себя неожиданно, за поступком кроется причинно-следственная связь. Поведение героини имеет смысл — ей подарили жизнь. И немецкий офицер — это достаточно сложный характер, который не должен вызывать чувство отвращения. Более того, он даже может быть привлекателен своим беззаветным служением идее, но сама идея, которой он служит, делает его фигурой трагической в своей слепоте. Неудивительно, что она в какой-то момент увидела в нем сверхчеловека.
 — Когда мне в последнее время чего-то не хочется делать, — вообще я очень стал ленив, мало мотиваций, — я себя подхлестываю фразой из фильма: зло происходит само, добро требует усилия. 
— Это достаточно очевидная вещь. Для меня все-таки главным было показать соблазнительность зла. Если бы зло не было бы соблазнительным, люди могли бы избежать огромных страданий, которые они доставляют друг другу. И большинство злодеяний в Новое время совершено во имя вечных ценностей — демократии, справедливости, прав человека и иногда идеологического мусора. Для меня очень сложным было решиться на создание фильма о Холокосте. Это тема настолько изъезжена и банализирована большим количеством совершенно разных картин, что сейчас кадры исхудавших иудеев в полосатых пижамах для меня выглядят как опера Верди «Набукко».
 — Как её там принимали?
 — Была пятнадцатиминутная овация, мы порывались уйти, но нас не отпускали. Вообще, для меня самые счастливые моменты Биеннале Венеции не эти, а другие — это бродить по набережным венецианского острова Джудекка, в прошлом венецианского еврейского гетто, — и смотреть на закат. Идешь по просторной немноголюдной набережной, а самого пронизывает чувство ожидания, надежды и восторга, что твой фильм будет показан через пару дней. 
— А оскаровские перспективы у вас какие? 
— Понятия не имею. Я об этом не думаю. Вернее, стараюсь не думать, ибо постоянно напоминают.
 — Хорошо, про соблазн того фашизма я еще понимаю. Но какие соблазны у нынешних российских крымнашистов? Ведь они-то все понимают. 
— Твой язык и слова, который ты употребляешь, говорят о том, что тебе абсолютно ясна картина мира. Ты знаешь, что хорошо и что плохо. И вряд ли ты задумываешься, что ты узник своей концепции. Осмелюсь предположить, что ты сидишь в тюрьме своей концепции. А ведь всё на свете становится одновременно и хуже и лучше. «Хуже» всегда очевиднее, потому то оно всегда громче заявляет о себе. Мне кажется, пугалки и разговоры о фашизме в России — это готовые к носке дешевые формы одежды, этакое «Pret-a-porter». Мало кто понимает, что русская культура — огромная архаическая плита, которая лежит во всю Евразию и восходит даже не к славянству, а к праславянству, к самой языческой древности. В наследство от Византии нам досталось Православие, но не досталось ни иудейской схоластики, ни греческой философии, ни римского права. И в этом — как наш недостаток, так и наше преимущество. И эту тектоническую плиту пока никому не удалось сдвинуть. И любую власть она будет структурировать, согласно своему представлению: какой она должна быть. 
— Согласитесь, эта плита начинает сейчас размываться… 
— С чем я должен соглашаться? С тем, во что веришь? Твои надежды, которые ты выдаешь за действительность? Мудрость Путина именно в том и заключается, что он улавливает эти гравитационные волны, — в отличие от других политиков, которых народ сейчас недолюбливает. Путин опирается на эту тектоническую плиту, в этом его сила, зачем ему соответствовать ожиданиям наших «друзей»? Он такой лидер, в котором мы нуждаемся, именно поэтому у России в XXI веке наилучшие шансы. И когда «Министерство Правды» совокупного западного мира возмущается тем, что Путин «хочет изменить существующий мировой порядок», оно скромно умалчивает, что сегодня — это мировой порядок, соответствующий интересам Америки. Я должен констатировать, к своему огорчению, что этот мировой порядок приходит к своему краху, и никакие рецепты спасения англо-саксонского мира уже не работают. Первыми, как всегда, это сообразили англичане. Помнишь, в фильме «Гараж» герой Гафта говорит: «Вовремя предать — это не предать, это предвидеть!» Англичане — мастера предвидения! Королева Британии делает книксен китайскому коммунисту, подсаживает его в золотую карету — думал ли ты дожить до такого? Так вот, вернемся к кризису англо-саксонского миропорядка — Путин совершенно четко дает ему понять, что доллар не должен управлять мировой экономикой. Все, кто осмеливались до него это сделать, были физически уничтожены. Кеннеди, Садам Хусейн, Каддафи... Де Голлю повезло — он умер своей смертью. Сегодня никто не осмеливается этого сделать, но Путин сделал. 
— Знаете, Андрей Сергеевич... Вот услышать от вас слово «англосаксы» — до этого я действительно не думал дожить. Дальше, наверное, будет «геополитика». 
— В слове «англосаксы» нет негативного смысла. Они были всегда наиболее продвинутыми идеологами имперской экспансии. Еще влиятельный английский придворный астролог, математик, астроном, географ и секретный агент Джон Ди в конце шестнадцатого века в письмах Елизавете Первой внушал ей представления об особом мировом предназначении Нового Света. Он был вовлечен в тайную внешнюю политику королевы и стоял у истоков борьбы с Россией. Кстати, Джон Ди подписывал свои секретные сообщения королеве псевдонимом «007». Англия всегда боялась конкуренции с Россией. Она постоянно сталкивала Россию с другими государствами. Полтора века назад английский премьер-министр, лорд Палмерстон, признался — «как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет». Тут нечего добавить! Пытаясь ослабить Россию, британцы всегда успешно сражались с нами чужими руками — французскими, немецкими, турецкими. Мне кажется, что революционный агитпроп Маяковского времен 20-х годов вполне отвечает реальности. Есть мировой капитал, «три толстяка», про которых все гениально угадал Олеша, — так и выглядит мировой империализм. Конечно, и у Рокфеллера и у Сороса есть ЯСНОЕ представление о том, как должен быть обустроен мир. Но, согласись, принимать во внимание их мнение бы ошибкой, Гайдар с Чубайсом уже это попробовали... Теперь и у «толстяков» грядут разборки. Например, европейский клан Ротшильдов не на жизнь, а на смерть конкурирует с американскими Рокфеллерами. Если ты подозреваешь, что от моих ответов пахнет «ватником», — я не против. Считай, что я ватник. «Если ты подозреваешь, что от моих ответов пахнет "ватником", — я не против. Считай, что я ватник...» Фото: Global Look Press — Но Россия не развивается, гниет, о каких великих шансах вы говорите?! — Это твоя точка зрения, — одна из бесконечного количества точек зрения других думающих людей, которые убеждены, что их понимание проблемы отражает истину. Спорить с тобой я не нахожу продуктивным. Однако могу заметить, что такая категорическая ЯСНОСТЬ — не самая лучшая позиция, чтобы хоть как-то приблизиться к пониманию истины. Осторожная попытка оценки свойственна восточной мудрости. Сегодняшняя европейская безапелляционность — во многом результат изобилия мгновенно доступной информации в интернете, где банальные истины смешаны с гениальными прозрениями и теряются в океане полного мусора. Изобилие информации привело к банализации всех понятий и десакрализации мировых ценностей и к «ПОЛНОЙ ЯСНОСТИ». Такая ясность может быть очень опасна и разрушительна. Теперь попробуй опровергнуть несколько фактов: Россия при Путине стала одним из центров глобальной политики. Ни одно серьёзное решение в мире не может быть принято без участия России. Это касается как политических решений (например, попыток пересмотра итогов Второй мировой войны), так и экономических (мировые цены на нефть, газ и др.). А ты утверждаешь, что Россия гниет... Другой вопрос, что кризис мировой политической системы, а также невероятный накат лжи и грязи, льющийся из общезападного «Министерства Правды» вкупе с разного рода санкциями, заставляет Россию поджимать ноги и преодолевать ухабы и рытвины, а также принимать адекватные меры для сохранения своей государственности. Да, запахло морозцем, но «подмороженность» — как говорил, кажется, Победоносцев, — лучшее состояние для Российского государства... Чтобы, так сказать, «не протухла»... А так, мне кажется, что наша страна редко когда была в лучшем состоянии... Не могу удержаться, тут у меня отмечена чья-то реплика из среды «интелликонов»: «...Мы зажрались, господа. Мы слишком много и вкусно жрем, нам слишком легко все достается. Мы не ценим шмотки из прошлой коллекции, забыв как наши бабушки штопали носки. Мы ноем, что нам плохо, в комфортных автомобилях с кондеем. Мы вообще всегда ноем. Нам вечно мало, ничего не удивляет. Чтобы быть счастливым, надо себя ограничивать. Не зря в любой религии существует пост. Чем человек голоднее, тем вкуснее еда. Чем человек зажратие, тем еда безвкуснее, а душа несчастнее... Нас почему-то воспитывали так, что нам все должны. Мы не ходили в школу за 5 километров, вгрызаясь в гранит науки. Мы не помогали родителям в поле — нас всегда обеспечивали горячим завтраком. Многие их нас не хотят детей. А зачем заботиться о ком-то?..» ну и так далее. Конечно, это только еще одна точка зрения... Однако, стоит признать, что опасения и страх западных стран вполне обоснованы... Огромные просторы, неизбывные ресурсы, талантливейший народ, высокая нравственность, сохранившаяся с ХIХ века — у России действительно есть все для того, чтобы стать державой-гегемоном.

— Никто не получает от них ничего.

— Мне, конечно, очень симпатично твое искреннее стремление к справедливому распределению благ, которое напоминает мне первые лозунги большевиков и которые так приглянулись архаическому крестьянину. Но ничто в мире не случается без причинно-следственных связей. Русская ментальность безгранично неприхотлива и лишена буржуазного накопительского инстинкта. Одной из главных проблем нашей Власти я вижу в том, что призыв к предпринимательству не рождает в русской душе немедленного желания бурной деятельности и разбогатеть. Крестьянская ментальность, которая пронизывает наше общество, и носителями которой также являемся мы с тобой (да, да, не морщись!), эта ментальность требует от государства лишь одного — чтобы его государство оставило в покое и не мешало существовать. Солидной части нашего населения будет вполне комфортно, если им будут прибавлять по пять тысяч в год, они будет довольны. И потом, не надо забывать — Россия самый лакомый кусок для мировой алчной Дантовой волчицы, потому что при таком богатстве земли у нас самая малая плотность населения. У Китая нет природных ресурсов и сто сорок пять человек на квадратный километр, а у нас восточней Урала — двое. Оптимальное соотношение гигантских запасов, огромной территории и почти нет народа. В этом плане похожи мы только на Бразилию. И именно мы — две главные страны этого века. От Европы вообще уже ничего не осталось, ее добил интернет, вялая мягкотелая имитация демократии, политкорректность. А Россия останется неизменной и перемелет всех. Философ Александр Ахиезер, незаслуженно забытый, нащупал алгоритм российского маятника от архаики к попытке модернизации и откат обратно в хтоничекую пропасть. Он пришел к выводу, что в отсутствие в русской культуре «серого» звена между белым и черным, между «наш» и «не наш», Россия всегда будет выбирать архаизацию, всегда будет совершать возвратно-поступательное движение — кризис, перезревшие реформы, медленные откат, назревание нового кризиса. И так до тех пор, пока не возникнет безжалостная потребность насильственно утвердить между двумя крайностями третью нейтральное аксиологическое пространство, которое сведет на нет стремление русских к крайностям — «кто не с нами, тот против нас». 
— Но Ахиезер ужасался этой ситуации, а вы восхищаетесь… 
— Во-первых — с чего ты взял, что он ужасался? Ученый не может ужасаться, это удел мечтателей и тех людей, которым ЯСНО, как должна складываться реальность. Ибо то, что Ахиезер описал, само по себе не плохо и не хорошо... Я восхищаюсь не смыслом его анализа, я восхищаюсь его глубиной, которая помогает понять Россию и объяснить закономерности ее развития. Еще один ученый — Владимир Булдаков — очень интересно развил мысль Ахиезера, касающуюся тектонической плиты архаики, на которой покоится российская культура, а следовательно, государство. Не без иронии Булдаков замечает, что интеллигенции недоступно понимание того иррационального факта, что русский народ создает в своем обществе власть согласно своему представлению о власти, а не вследствие победы той или иной партии на выборах. Для меня это было огромное облегчение — понять неизбежность возникновения властной государственной вертикали. Так вот, в 90-е года Запад находился в эйфории от ощущения, что Россия ослабла и не представляет более никакой опасности для ее полного захвата, и тут откуда ни возьмись вышел этот, невысокий, и сказал: «хватит, Россию я вам не отдам!» Может быть и не он сказал, а через него история сказала, провидение! У него просто хороший слух, он услышал тихий голос истории, вот и все.

 — Он будет, видимо, править пожизненно?
 — Я чувствую горечь в твоих ламентациях! А у тебя есть альтернатива? Чем дольше он будет править, тем это лучше для России. Россия сейчас единственная, кроме Китая, кто может помешать «трем толстякам» угробить планету. Так что нас они в покое не оставят.
 — Скажите, а в Крым обязательно было входить?
 — Зачем ты задаешь мне такие смешные проверочные вопросы, чтобы понять, что я «свой» или «чужой»? Просто факт — в семнадцатом истекает контракт с Украиной на размещение нашего флота в Севастополе, и украинцы с американцами уже договорились о военной базе с НАТО. Так что в Крыму была бы американская база со всеми вытекающими из этого последствиями. Ты можешь себе это представить: американский Крым?! «Русская ментальность безгранично неприхотлива и лишена буржуазного накопительского инстинкта...» 
 — Я даже спорить с вами не буду, потому что с конспирологией не спорят.
 — Старик, но все это так очевидно! Тебе, конечно, подавай великие потрясения, потому что ты толстый, как Хичкок, и соответственно любишь триллеры... 
— Я не очень толстый. — Ты толстый. — Феллини тоже был толстый. — Но не такой, как ты. Я его видел не раз. Он был плотный малый, но и только. Я в семидесятом оказался в Риме и позвал всех кумиров смотреть «Дворянское гнездо»: Феллини, Антониони, Пазолини, Лоллобриджиду, Кардинале... Они все пришли. Почему — до сих пор не понимаю. Видимо, поразились моей наглости. Феллини сел в первом ряду и через десять минут ушел, и больше я его не видел. Он, наверное, не мог находиться с Антониони в одном помещении. 
— А все равно Антониони хуже. И Пазолини хуже. Хотя они уж были совсем худые.
 — Антониони имел внешность скорее профессорскую, да. Пазолини вообще, по-моему, не столько режиссер, сколько поэт, снимающий кино, — но он делал это талантливо, по крайней мере, «Евангелие от Матфея» было открытием. — Там сильный литературный источник. — Многие брались за этот источник, а так снял он. К творчеству Антониони эпитеты «хорошо»-«плохо», на мой взгляд, неприменимы. Он создал мир. До него снимали сюжеты, а он стал снимать фильмы о своем мире. Сюжет исчез в «Приключении»: пропала женщина, так и не нашлась, пошел фильм про другое. Некоторым фильм кажется скучным, да, но Антониони пытается зафиксировать течение времени, и это абсолютно новый подход к кинематографу. И когда в его фильме «Ночь» история разворачивается предельно сухо, и мы не можем понять, куда нас ведет автор, и вдруг в конце эти слезы Жанны Моро... и ты сам рыдаешь, потому что тебе разрешили заплакать... Вообще-то его мир бесслезный. И каждая вспышка эмоции в нем тебя действительно рвет на куски!
 — Вернемся к вашей будущей работе, кто у вас будет играть Микеланджело? 
— Думаю идти по стопам Витторио Де Сика — искать актеров на улице среди непрофессионалов. В Италии все актеры — они так живут, играя! Потом, хотелось найти лица, которые будто сошли с картин Возрождения. С обычными актерами это невозможно. — Мне показалось, что этот сценарий — в огромной степени ваша рефлексия на темы «Рублева». — Ты прав. Я обнаружил, что «Рублев» во мне до сих пор сидит. Значит, отпечатался где-то в подсознании. Как-никак мы восемь месяцев читали литературу по Древней Руси, потом примерно столько же писали огромный — на 250 страниц — сценарий... из которого Тарковский за первый месяц снял шесть страниц. И вышло три часа материала. Вот тогда он позвал меня на съемки — сокращать, и я стал рубить по живому огромные куски, и получилась — вполне случайно — вот эта форма дискретного фильма в новеллах. Но «Рублев» был фильм о монахе, который творил сакральное искусство. Микеланджело — это фигура, освобождающаяся от диктата церкви, он может быть и хотел достичь сакрального, но это уже было искусство религиозное. Большая разница. — «Рублев» — как из всего вот этого вот получилась «Троица»... 
— Ну да, а «Микеланджело» — как руки гения освобождают из мрамора заточенных там пленников. В том числе, его трагическая, невыносимая, безумно для меня привлекательная личность. Он вынужден был общаться с сильными мира сего, и очень страдал от этого. Счастлив был, кажется, только когда выбирал мрамор для работы, осматривал глыбу и прикидывал, кто в ней скрывается. И общаться с удовольствием мог только с этими каменотесами — жителями Апуанских гор, презирающими равнинных жителей. Кстати, именно там были главные партизанские очаги сопротивления фашистам, — потому что они знали горные тропы, и у них, охотников, было оружие. Вот этих горцев я хочу снимать. И этот мраморный карьер, сверкающий от белой мраморной крошки. — Вы много ставите в театре: это сильно отличается от режиссуры в кино? — Сильно. Я знаю единицы режиссеров, которые успешно совмещали кино и театр: Бергман, Патрис Шеро (этот еще и оперу ставил!). Это как сравнить оперу и балет. 
— То и другое под музыку. — Но оперу может слушать и слепой, а балет может смотреть и глухой! Совершенно разное акцентируется, и кино отличается от театра, сказал бы я, разным характером принуждения. В кино ты заставляешь зрителя смотреть на крупный план, максимально приближаешь его — и важно, по мысли Брессона, не то, что ты показываешь, а то, чего не показываешь. В кино актер вышел из кадра — и продолжает жить. И с ним много чего может произойти. А в театре он вышел в кулису. В кино ты вынужден следить только за тем, что в кадре — а в театре на сцене могут быть десять человек, и тебе надо найти способ акцентировать тех, кто тебе важен. — Почему вы все время ставите Чехова? — Потому что это все шедевры. У него нет лучшей пьесы, все прекрасны. Чехов — это такая колбаса: какую сцену из любой пьесы ни возьмешь — все изумительны! — Знаете, я вас как-то спросил: почему у вас так часто бывали романы с актрисами? А вы сказали: это нормальная часть работы режиссера с актрисой, некоторые иначе не понимают. — Не помню. — Я помню. Но вот сейчас скандал вокруг этой школы, не будем называть... 
— Читал, да. — Иногда пишут, что ученица — о сексе, конечно, речи нет, — должна быть влюблена в учителя, чтобы лучше понимать. Как вы на это смотрите?
 — Э, нет. Я не могу согласиться. Во первых, в школе идеал учителя — это предмет восхищения. Во-вторых ученик от учителя зависит в прямом смысле. И эксплуатировать эту зависимость просто подло.
 — Ну и актриса зависит. 
 — И актриса часто получает роль через постель. Как только начинается секс в неравных позициях — он режиссер, она актриса, он начальник, она секретарша, — сразу вступает игра: ты мне, я тебе — называй это товарными отношениями. 
— Да это отношения с властью… Кстати, как сложилась судьба Тряпицына? Спился?
 — Он давно не пьет: стал депутатом! 
— Лучше бы спился. 
— Это тебе в Москве так кажется. А там это большое дело. И он достоин.

«Собеседник-Медиа»